Фрэнсис Скотт Фицджеральд

«Три мелодии»

(1936)

Какое-то время её едва было слышно. Она казалась слабым бледно-голубым лучом, с кремово-розовым оттенком. Затем перед ними возникло обширное помещение — там было много молодежи — и они наконец-то услышали и почувствовали её.

Кем они были… Нет, этот рассказ — о музыке.

Он пошел к эстраде; пианист ничего не сказал, когда он навис над его плечом и стал читать:

— «Музыкальная тема из «Нет, нет, Нанетт!», автор Винсент Юмэнс».

— Спасибо вам большое, — сказал он. — Я с радостью бросил бы сотню трубачу, но увы… Когда в кармане у интерна оказывается доллар и пара монет, он первым делом думает о свадьбе!

— Ничего, доктор. У меня было примерно столько же, когда я женился в прошлом году.

Вернувшись к столику, он спросил:

— А ты знаешь, кто это написал?

— Нет. Когда мы отсюда уйдем?

— Как только они закончат играть «Чай для двоих».

Позже, выйдя из женской гардеробной, она спросила мужчину:

— Кто играл?

— Господь с тобой, откуда же я знаю? Оркестр играл.

Сквозь дверь просачивалось:

Чай … двоих
Двое … чай

— Мы так никогда не поженимся. Я ведь ещё даже не медсестра!

— Ладно, забудем об этом. Давай проведем остаток дней, просто гуляя и слушая песни. Как, ты сказала, звали автора?

— Это ты сказал! Ты же сходил и глянул, да?

— Посмотрел, — поправил он её.

— Ты всегда такой умный!

— По крайней мере, я знаю, кто это написал.

— И кто же?

— Некий Винсент Юмэнс.

Она опять замурлыкала:

И ты…
…со мной
И я…
… с тобой
Нае–е–е–дине–е–е–е…

Они на мгновение обнялись, стоя в коридоре у выхода.

— Даже если ты потеряешь доллар и одну монетку, я всё равно выйду за тебя, — сказала она.

***

Прошло несколько лет, а музыка осталась прежней. Всё также играли «Моё одиночество» и «Вспомни», «Всегда» и «Синее небо», и «Что насчет меня?». Он вернулся из Вены, но это уже не казалось таким важным, как раньше.

— Подожди немного здесь, — сказала она у двери операционной. — Включи радио, если хочешь.

— Ты стала важной персоной, да?

Он включил:

Вспомни тот вечер,
Когда ты сказала…

— Важничаешь? — спросила она. — Думаешь, медицина начинается и заканчивается в Вене?

— Да нет, — спокойно произнес он. — Впечатляет — вижу, у тебя в подчинении ординаторы или хирурги?

— У меня сейчас доктор Минафи будет оперировать, и ещё надо поставить на очередь удаление миндалин. Прости, я на работе. Отвечаю за операционную.

— Но мы сходим куда-нибудь вечером, ладно? Нам сыграют «Моё одиночество».

Она остановилась и посмотрела на него.

— Да, я уже очень давно одна. И уже что-то собой представляю — а ты, кажется, и не заметил. Слушай, а кто такой этот Бёрлин? Певец из какого-то кабака, что ли? У моего брата был придорожный кабак, и деньги для начала дал мне именно он. Но это всё было так давно. Так кто такой этот Ирвинг Бёрлин? Я слышала, он женился на какой-то дебютантке…

— Он только что женился.

Ей надо было идти.

— Извини. Мне ещё надо уволить интерна, пока не начали.

— Я тоже был интерном. Понимаю.

Они всё-таки выбились в люди. Теперь она зарабатывала три тысячи в год, ну а он стал главой старого консервативного вермонтского семейства.

— Так вот, этот Ирвинг Бёрлин. Счастлив ли он с этой Мэкки? Новые песни уже как-то не звучат…

— Думаю, что у него всё в порядке. Меня больше интересует, счастлива ли ты?

— Это мы давно обсудили. Кто я такая? Теперь у меня есть положение — но когда я была всего лишь девчонкой из деревни, твоя семья решила… Нет-нет, не ты, — поспешно добавила она, поймав его тревожный взгляд. — Я знаю, что ты был против!

— Я знал о тебе нечто большее. Мне было известно три вещи — что ты из Йонкерса, что ты говоришь с акцентом…

— И что я хочу за тебя замуж. Забудем об этом. Твой друг мистер Бёрлин умеет говорить лучше нас. Давай послушаем его.

— Я слушаю.

— Нет. Говорю же, слушай!

Не на год только, а …

— С чего ты решила, что я дружу с мистером Бёрлином? Я его и не видел никогда.

— Подумала, что тымог с ним познакомиться за все эти годы в Вене.

— Никогда его не видел.

— Он женился, правда?

— Почему ты плачешь?

— Я не плачу. Я просто сказала, что он женился, правда? Что, нельзя об этом говорить? Когда зашли так далеко… Когда…

— Ты плачешь, — сказал он.

— Нет, не плачу. Честное слово. Это всё от работы. Глаза слезятся. Давай потанцуем.

… над головой…

Играл оркестр.

Синее небо…
Над головой…

Он уткнулась ему в плечо, но внезапно подняла голову и взглянула ему прямо в глаза.

— Как ты думаешь, они счастливы?

— Кто?

— Ирвинг Бёрлин и Мэкки?

— Откуда я знаю, счастливы ли они? Говорю же тебе, я с ними не знаком — никогда их даже не видел.

Через мгновение она прошептала:

— А их все знали.

***

Этот рассказ — о музыке. Кто знает, мелодия ли меняет настроение, или же настроение мелодию? Ну, неважно…

— Мы никогда этого не сделаем, — сказал он обречённо.

«Дым лезет тебе в глаза», — говорила музыка.

— Почему?

— Потому что мы слишком старые. Да ты и не захочешь — тебя же пригласили в больницу Дьюка.

— Да, только что.

— Ну вот, только что. Платить будут тысячи четыре, наверное.

— Это примерно половина того, что зарабатываешь ты.

— Хочешь сказать, что всё равно согласишься?

Когда в твоем сердце пожар…

— Нет. Думаю, ты прав. Слишком поздно.

— Слишком поздно для чего?

— Просто слишком поздно, как ты мне сказал.

— Я не про это…

— Тем не менее, ты прав… Тише.

Милая, взгляд не могу оторвать я,
В сердце волнение…

— Вся эта песня про тебя, — страстно произнес он.

— Что? Взгляд не могу оторвать и всё такое? Это надо было мне говорить лет пятнадцать назад. А теперь я уже заведующая женской больницы. — Она добавила: — Но я, тем не менее, женщина, — и добавила: — но уже не та женщина, которую ты знал. Я теперь другая.

«Милая, взгляд не могу оторвать я», — повторил оркестр.

— Да, я была милая, когда представляла из себя пустое место — когда не умела даже разговаривать как все нормальные люди…

— Я и не знал…

— Давай не будем опять… Слушай музыку.

— Называется «Милая, взгляд не могу оторвать».

— Кто автор?

— Его зовут Джером Керн.

— Ты познакомился с ним, когда второй раз ездил в Европу? Он твой друг?

— Никогда с ним не встречался. С чего ты взяла, что я знаком со всеми этими звездами? Я же доктор, а не музыкант.

Она задумалась — от чего ей вдруг стало так горько?

— Наверное, это потому, что все эти годы я ни с кем не общалась, — вслух сказала она. — Ну, однажды я видела — на большом расстоянии — самого доктора Келли. Но, как видишь, я всё ещё здесь — и всё потому, что добилась успеха!

— И я тоже здесь, потому…

— Для меня ты всегда останешься лучшим. Как, ты сказал, звали того человека?

— Керн. И я не говорил «звали». Я сказал «зовут».

— Как всегда… Но теперь мы оба стали толстые и какие-то «средневозрастные», что ли. Жизнь нас не особенно баловала. Правда?

— Я здесь ни при чем.

— Никто ни при чем. Просто так всегда происходит. Давай потанцуем. Хорошая песня. Как его, ты говоришь, звали?

— Керн.

Меня спросили, откуда я знаю…

— Но, тем не менее, и у нас всё это было, да? — спросила она. — Как у них: у этого Юмэнса, у этого Бёрлина, у этого Керна. Чтобы так написать, надо пройти этот ад. Ну а мы их слушали, правда?

— Боже мой, и только… — начал он, но её настроение поменялось, и она сказала:

— Давай не будем об этом говорить. Это было всё, что нам выпало — всё, что мы узнали о жизни. Как их звали? Ты же знал, как их звали…

— Их звали…

— Ты хоть с кем-нибудь из них познакомился за те пятнадцать лет, что жил в Европе?

— Никогда никого из них даже не видел.

— Ну что ж, и я никогда не увижу, — она задумчиво вгляделась в представившийся ей широкий горизонт жизни, которую она могла бы прожить. Могла бы выйти замуж за этого человека, нарожать ему детей, умереть за него… А вместо этого вытянула себя из омерзительной бедности и невежества, пробившись к власти и одинокой старости. И ей уже было наплевать на её мужчину, потому что он так никогда и не смог бросить всё ради неё. Но ей хотелось знать, как жили эти музыканты. Юмэнс, Ирвинг Бёрлин и Джером Керн. И она подумала, что если вдруг их жены окажутся в её больнице, она сделает всё, что можно, чтобы они были счастливы.

 

Примечание переводчика: рассказ написан в Балтиморе в феврале 1936.
Редактор журнала «Эсквайр» Арнольд Гингрич в книге «Эсквайр в кресле» (1958) рассказал:

«Я сказал Скотту, что для демонстрации проверяющим необходимо написать три конкретные статьи, хотя бы о том, что писать он не в состоянии — чтобы можно было утверждать, что черновик — пусть даже и требующий правки — был получен такого-то и такого-то числа — то есть, чтобы счет не выглядел так, будто на нем одни расходы и никакого прихода. Я предложил ему записать что угодно — первое что в голову придет, что-то вроде автоматического письма в стиле Гертруды Стейн — либо, если уж даже это вне его возможностей, пусть он просто перепишет пару предложений на восьми-десяти страницах, вроде «я не могу писать рассказы о юношеской любви для «Сатердей Ивнинг Пост».

Я надеялся, что создание этих трех недостатей может иметь терапевтический эффект в том плане, что если он напишет о том, почему он не может писать, это приведёт к тому, что откроется шлюз и он снова запишет. Так и вышло. Первые три статьи были: «Крушение», «Склеивая осколки» и «Осторожно, стекло!». А потом — хотя серия, конечно, закончилась — пришла и четвертая, «Три мелодии».

Текст:  fitzgerald.narod.ru
Перевод: Антон Руднев
Фото: brainity.ru