Четыре блокады

Я работал на железнодорожной станции Войбокало, что в 90 километрах от города. В те годы я был ещё подростком. Нашу станцию очень хорошо бомбили в 1941-1942 годах.
Я знал, что немцы даже хотели перерезать железную дорогу на нашем участке, но их остановили в трёх километрах
от полотна. Мне очень запомнились эти бомбёжки. Помню, как я убегал от бомбы, которая упала неподалёку от меня:
забежал в избу, закрыл дверь — и тут жахнуло. Всё взлетело в воздух, а потом я увидел в коридоре осколок — если бы чуть задержался, меня бы разрубило напополам. А так изба спасла.

Бомбили часто. Как-то в поле красноармеец затаскивал мальчишку в воронку под бомбами. Мальчишка тогда выжил, а солдата убило осколком в голову. В другой раз бомба угодила во двор, где корова стояла. Двор разлетелся в щепки, а корова выжила, хоть её и завалило досками.
А вообще тогда трудились все до единого,
никто не сачковал — у всех одно горе было.

У меня мать блокаду пережила. Я в своё время поставил спектакль по её воспоминаниям, записал её рассказы на диктофон.

«Это было летом. Стояла около ворот одна. Подходит ко мне женщина и говорит: «Девочка, куклу хочешь? У меня дочка умерла, а кукла осталась. Она мне не нужна». Всё понятно. То, что девочка умерла – ничего удивительного. И мы пошли. Перешли Чернышевскую, дошли до 194 школы на Петра Лаврова, и тут – маленький переулочек, я забыла, как он называется. Малюсенький переулочек между Кирочной и Петра Лаврова. Вот сразу от угла – дверка, маленькая, и прямо с асфальта. Она открыла дверь, я за ней иду. Смотрю –две ступеньки вниз, и сразу, как в подвальном помещении. Вошла в тамбур: направо – дверь, налево – дверь. Маленький тамбурочек совсем. Она правую дверь открыла – там комната. И говорит: «Иди сюда». Я вхожу. Комната довольно порядочная, ну метров 15, наверное. Я смотрю, ничего не могу понять, думаю: «Как же так? Она меня к себе привела, а тут мебели-то нет». Комната-то пустая, абсолютно, ничего нет: ни стола, ну вообще ничего, голые стены. И только два окошечка маленьких, такие, как полуподвальные. Они сразу на асфальт выходили. И около этих двух окон стояли две скамейки. И вот она, значит, привела и говорит: «Подожди, я сейчас куклу принесу», – и закрыла за мной дверь, но не заперла, а закрыла. Я стою: «Как же она тут живёт, когда тут ничего нет: ни кровати, ни мебели никакой?» Я стою, думаю. И вдруг слышу, за дверями за закрытыми (вот в этом, видно, тамбуре) мужской голос: «Ну что, привела?» Она отвечает: «Привела: куклу обещала». Он говорит: «Ну как, жирная?» Она говорит: «Да, ничего». «Ну сейчас», – говорит мужчина этот. Я знала, что такие вещи бывают, что детей убивали. Во-первых, съедают, а потом кровь забирают и продают её как донорскую. За это хорошо платят продуктами. Это я знала, но не подумала, что это может быть со мной. Я тогда сообразила, но в дверь я побоялась уйти. На скамейку забралась, шпингалет открыла (это летом было) и вылезла на коленках, прямо на асфальт, и ушла. Даже окно не закрыла за собой. Так и убежала…»

В блокаду наша семья осталась в городе. Мне было всего
13 лет, но пришлось взять на себя важные семейные обязанности: именно я отоваривала продовольственные карточки, ходила за водой, готовила еду. Отец тогда ушёл
на фронт, мать практически не вставала с постели, а сестре было только четыре года.

Конечно, с едой было плохо, но всегда находился какой-то выход: весной пекли лепёшки с дурандой (остатки семян масличных растений после выжимания из них масла. — Прим.ред.), потом делали студень из коровьей кожи, а мой дядя, перед тем, как уйти на фронт, убил свою овчарку и поделился с нами мясом. А когда ничего не осталось, выменяли мамины драгоценности.

Но самым ужасным кошмаром стал воздушный налёт
на госпиталь, куда только-только привезли раненых. Кто-то доложил о его расположении, и за один вечер на него сбросили очень много бомб. Пятиэтажное здание загорелось,
и я видела, как люди выпрыгивают с третьего, четвёртого
и пятого этажей — и разбиваются. Отец мой тоже был там — тушил пожар.

Но немцам даже в Ленинграде доставалось. По трубе нашего дома немецкий лётчик спускался — у него самолёт подбили,
в Таврическом упал. Лётчика поймали, но что потом с ним стало — я не видела.

Мне бы сейчас очень хотелось получить вторую медаль
в честь прорыва блокады, но её всё никак не приносят.

Мне было пять лет, когда началась блокада, а моему брату — шесть. Но я многое помню.

Я часто оставалась дома одна — мама работала в госпитале — а когда объявляли тревогу, то брала рюкзачок и шла
в окопы. После очередной такой тревоги маму ранило.
Её привели домой — всю в бинтах: голова замотана, только щёлки для глаз и рта оставили, рука на подвязке. Было темно, я не могу понять, кто это. Она говорит: „Я твоя мама“.
А я ей: „Неправда, моя мама не такая!“.

Вообще у нас половина дома стояла пустой, поэтому днём
я часто бродила по квартирам. Однажды нашла альбом
с красивыми открытками и вижу там картинка — петушок,
а рядом — яйца куриные. Я их стала ковырять, думая,
что достану и смогу их съесть.

От голода я тогда распухла, а некоторые думали, что
я пухленькая. Как-то раз ко мне кто-то подкрался на лестнице
и схватил. Я так сильно закричала, что все соседи повыходили — кто с лопатами, кто со скалками. А так бы утащили и съели, наверное. Как того ребёнка, который умер на улице вместе
с матерью, а на следующий день лежал уже без головы.

Были случаи, когда нас обманывали, но и когда помогали. Однажды нам вместо хлеба выдали конфеты. Одна девочка предложила выменять их на хлеб, я согласилась, но хлеба она мне не дала. Ни хлеба, ни конфет у нас вечером уже не было. А вот сосед, который держал свою собаку буквально до самого конца, когда зарезал её, часть мяса отдал нам. Сказал: „Меня она уже не спасёт, а вот вас — может быть“.